Тяжело мне следующая часть далась. Больше месяца писала, буквально по абзацу в день. И потом долго "отдышаться" не могла, в себя прийти. Ну, может это я такая, эмоциональная
, все через себя пропускаю)
Даже не знаю, нужно ли предупреждение, для людей с тонкой душевной организацией... В общем, считайте, я предупредила
Часть 4. Цена свободы
В лагере каравана царило напряженное ожидание. Люди, не задействованные в поисках, пытались спать, но сон их был тревожным и прерывистым. Ма Дэцюань стоял у своей повозки, освещенной тусклым светом висевшего на крюке фонаря, прислонившись к колесу. Он не курил, не пил — лишь медленно сжимал и разжимал за спиной пальцы. Его лицо в тени было каменной маской, но в узких глазах горел холодный, сдержанный гнев.
И когда вдали, наконец, показались огни факелов и силуэты всадников, он выпрямился. Его взгляд впился в безвольную фигурку, перекинутую через седло охранника. Облегчение от находки смешалось с яростью – из-за нее вся эта суета. Чэнь У подхлестнул коня, направляясь прямо к яжэню.
Возвращение патруля всколыхнуло дремлющий лагерь. Из темноты доносились сдавленные голоса, ругань и зевки:
«Нашлась?.. Дура деревенская... Ночью шастать...» Ма видел, как его рабы, будто стадо испуганных овец, сбились в кучу, возницы безразлично наблюдали со стороны. Даже хозяин каравана, потягивая чай у своего шатра бросал недовольные взгляды в сторону происходящего. Воздух был густым от дыма догорающих костров, любопытства и немого напряжения.
Чэнь У подъехал к месту, где ютилась группа яжэня. Среди его рабов, стоявших под бдительным взглядом охранника, пробежал испуганный шёпот. Они отлично понимали: гнев хозяина, вызванный побегом одной, мог обрушиться на всех. Фань Сы упорно смотрела в землю, словно надеясь в ней исчезнуть. Чунь Хуа же, напротив, впилась взглядом в Сяо Юй, и её лицо исказилось от сострадания и ужаса. А Ма Дэцюань по-прежнему стоял неподвижно. В свете фонаря были видны напряжённые скулы и плотно сжатые губы. Лишь тяжелый, немигающий взгляд, выдавал его ледяную, сконцентрированную ярость, готовую обрушиться в любой миг.
Лу Эр почуяв взгляд хозяина едва они въехали в круг света от костров, спешился первым, и бросился к Чэнь У.
Охранник ловко соскочил на землю и, не церемонясь, сбросил Сяо Юй с седла. Она рухнула на колени, едва удержавшись от тычка лицом в пыль, снова задыхаясь от боли и унижения. Воздух лагеря — смесь дыма, конского навоза и прогорклого жира — ударил в нос после чистой ночной свежести степи.
Не дав ей и мига опомниться, Лу Эр подскочил вплотную. Его рука, жесткая как клещи, впилась в ее спутанные, грязные волосы у затылка. Он дёрнул так сильно, что Сяо Юй вскрикнула и, вытянувшись на цыпочках, с запрокинутой головой, невольно потащилась за ним, пытаясь хоть как-то уменьшить мучение.
Сяо Юй шла спотыкаясь о камни, почти не чувствуя подкашивающихся от ужаса ног, сдавленно хрипя от боли. Лу Эр тащил её за волосы безжалостно, как тюк с поклажей, подталкивая пинками. Она не могла смотреть по сторонам, но кожей чувствовала десятки глаз, а в ушах стоял оглушительный гул — смесь шёпота, смешков и чужих осуждающих фраз:
«Нашла время... Из-за нее не спали.» Взгляды, падавшие на неё, были разными: усталое безразличие, злорадство, любопытство, но чаще – глухое осуждение. Где-то плакал ребенок – тот самый мальчик, чью мать тоже ждал "Цветущий Лотос". Страх давил сильнее боли. Она не сопротивлялась. Силы окончательно покинули её. Мельком она успела заметить, как Чунь Хуа, всхлипнув, закрыла лицо руками, а в глазах Фань Сы застыла глубокая, усталая скорбь.
– Вот, Ма-лао! — Лу Эр дёрнул ее за волосы, заставляя поднять голову на хозяина. — Привезли! Живая! – Он старался звучать победно, но в голосе сквозили неуверенность и страх. – Нашли в шести ли от стоянки. Хотела к холмам. Пряталась, стерва! Но мы ее...
Он не договорил. Со всей силы, на которую была способна его злоба, он швырнул Сяо Юй вперёд, к ногам яжэня. Она не удержалась, споткнулась и грохнулась вниз, ударившись лбом о землю, подняв облако едкой дорожной пыли. Ладони впились в жёсткую, колючую траву. В этот миг тонкий шнурок на её шее порвался, и крошечная деревянная Гуаньинь, упала в грязь у самого сапога Ма Дэцюаня.
Она застыла ничком, прижавшись земле, сдавленная болью и леденящим страхом перед грядущим. Всё ее тело мелко дрожало, она не смела поднять голову, чувствуя на себе невыносимо тяжёлый взгляд яжэня, видя перед собой лишь его сапоги.
Она ждала удара. Пинка. Кнута. Смерти. Была готова на всё. Несколько часов свободы — и вот она снова здесь, у ног человека, для которого она была лишь товаром.
Над лагерем повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь храпом лошадей и тяжёлым дыханием Лу Эра. Огонек в фонаре трепетал, отбрасывая прыгающие тени на лицо Ма, делая его еще более нечитаемым и страшным.
Яжэнь медленно перевел взгляд с дрожащей у его ног фигурки на помощника. В глазах Ма не было прощения – лишь холодный расчет и обещание расплаты. За всё. Расплата будет. Чуть позже для Лу. И прямо сейчас для неё.
Лу Эр, бледный как мел, с каплями пота на лбу несмотря на ночную прохладу, замер, съежившись под этим взглядом. Страх помощника перед гневом хозяина, витавшим в воздухе как запах грозы, был почти осязаем. Он знал свою вину, но цеплялся за надежду, что вся ярость Ма обрушится на эту жалкую спину в пыли. Главное — Ма не рвал на нём глотку сразу. Значит, был шанс отделаться вычетом из жалованья.
Весь караван замер, завороженный сценой у повозки. Даже плач ребенка стих. Воздух звенел от невысказанного вопроса:
Что теперь?
Ма Дэцюань не смотрел на неё. Его взгляд соскользнул с помощника на Чэнь У, докладывавшего что-то тихо главе охраны, и получившего в ответ короткий кивок и связку вэней [^1] – доплату за поимку. И наконец, медленно обвел собравшихся. Казалось, он взвешивал каждую пылинку этого провала, запоминая каждого свидетеля своего позора.
Сяо Юй лежала согнувшись пополам. Её спина, тонкая и беззащитная, судорожно вздрагивала в немой мольбе о милосердии, которого не могло быть.
Яжэнь вновь обратил взгляд на беглянку. Он стоял неподвижно, лишь пальцы его скрещённых на груди рук медленно постукивали по рукавам. Вид её — грязной, измождённой, раздавленной — не вызывал у него ни капли жалости. Его фигура в темной дорожной одежде казалась высеченной из базальта. Лицо в контрасте огня и теней было как ритуальная маска династии Хань. Но глаза... В глазах горел холодный, методичный гнев. Не ярость глупца, а расчётливая злоба хозяина, чьё имущество вздумало сбежать.
Три часа погони. Три бессонных часа. Три часа насмешек других яжэней, заметивших его «недосмотр». Караван не спал, люди нервничали. Хозяин каравана, важный купец, которому он платил за охрану и место, выразил сдержанное недовольство. Ма прекрасно понимал: всё это — сокрушительный удар по его репутации. Он потерял лицо из-за этой ничтожной девки. Все это кипело в нем, но вырывалось наружу не криком, а сжатой, опасной тишиной.
Девчонка была его собственностью. Пять лян серебра — не баснословная сумма, но это были
его пять лян. И они должны были принести прибыль. А теперь — сплошные убытки. Его расчетливый ум уже оценил расходы: плата охранникам за поиски, подмоченная репутация, неизбежное падение ее цены.
Сам факт бегства требовал сурового, показательного наказания. Его «товар» осмелился заставить его, Ма Дэцюаня, краснеть. Это было непростительно. Спускать такое нельзя. Она должна была вернуть ему контроль и стать примером для других. Наказание должно быть максимально болезненным и унизительным.
Яжэнь сделал шаг вперед. Его тень накрыла Сяо Юй. Та вжалась в землю, пытаясь стать меньше, исчезнуть. Все ее тело било крупной неконтролируемой дрожью. Она видела только носки его сапог, добротных, дорожных, покрытых толстым слоем пыли, в полушаге от своего лица. Его голос, когда он наконец заговорил, был низким, ровным, но от этого лишь страшнее. В нем не было крика, только ледяное, сконцентрированное бешенство и непререкаемый приказ, перекрывший последние шепоты:
– Встать.
Сяо Юй вздрогнула, не поднимая головы. Попыталась подняться, но ноги подкашивались, не слушались. Каждое движение отзывалось болью в мышцах после долгого бега и падений.
– Встать! – рявкнул Лу Эр, подскакивая и снова хватая ее за волосы. Его голос дрожал от страха и желания выслужиться. – Тебе господин приказал! Уши заложило, стерва?!
Он грубо рванул её вверх, заставив подняться на ватные ноги.
— Молчи, Лу, – резко оборвал его Ма. Его взгляд не отрывался от Сяо Юй.
Она стояла, пошатываясь, едва удерживаясь на ногах, прижимая руку к ушибленному животу. Лицо было мертвенно-бледным. Слезы текли по грязным щекам, но она пыталась их смахивать, боясь нового удара.
Подняв голову, Сяо Юй встретила взгляд Ма Дэцюаня, и ледяной ужас сковал её сильнее любых пут. Она никогда не видела его таким. Это был не тот яжэнь, что ворчал на задержки или равнодушно считал монеты. Перед ней был другой человек. Весь его деловой фасад рухнул. Он не видел в ней ни человека, ни даже «товар» — только проблему, наглость, стоившую ему времени, нервов и уважения.
Его скуластое лицо, освещённое дрожащим светом ближайшего костра, было неподвижным, но не бесстрастным. Гнев был настолько плотным, осязаемым, что Сяо Юй почувствовала его, как физический удар. Она видела – он не просто зол, он взбешён. Щеки его подёргивались. Он тяжело дышал, но не от усталости – от ярости. Весь его вид источал смертельную угрозу.
Но самым страшным были его глаза. Беспощадный, лишённый всякой человечности расчёт застыл в них. Взгляд скользнул по её грязной одежде, ссадинам, по дикому страху в её глазах. Он не спешил. Каждая секунда его молчания была ударом хлыста по ее истерзанной душе.
Весь ее дерзкий побег, бесконечные ли темной степи, надежда – всё рассыпалось в прах под этим взглядом. Она поняла: он не просто взбешён. Он
унижен.
Потеря лица для яжэня была страшнее финансового убытка. Его взгляд прожигал ее насквозь, обещая не просто боль, а полное уничтожение ее ценности, ее места в его расчетах.
Сяо Юй отпрянула, врезавшись спиной в Лу Эра. Она попыталась что-то прошептать – оправдание, мольбу, – но язык заплетался. Страх сдавил горло.
«Умолять?» Мысль пронеслась, но тут же угасла.
«Зачем?» Всё говорило о бесполезности любых слов. Его глаза были пусты, как глаза каменного идола. Ни милосердия, ни даже гнева в привычном смысле. Только расчет. Только осознание нанесенной ему лично обиды. Просить пощады было бессмысленно. Этот человек не знал жалости.
Она лишь глубже вжала голову в плечи. Мольба умерла, не родившись – её место заняло оцепенение и предчувствие неотвратимой боли. Ее молчание было последним бастионом гордости и отчаяния. Мысли путались:
«Бордель... Боль... Сейчас будет больно...»
Она стояла, пошатываясь, опустив голову, не смея больше поднять глаз на хозяина. Её взгляд вновь упал на его сапоги. Символ его власти, и её рабства.
Ма Дэцюань заговорил. Его голос был тихим, ровным, но каждое слово било точно в цель, рассчитанное на всю аудиторию:
– Хорошо. Очень хорошо.
Он сделал глубокий вдох, словно беря себя в руки и сдерживаясь, чтобы не повысить голос, и продолжил с прежней мягкой вкрадчивостью:
— Три часа. Три часа охрана скакала по степи вместо отдыха. Три часа, когда караван был беззащитен перед разбойниками, пока стража шарила по кустам за
тобой. Ты стоишь этих часов, девчонка? Ты украла сон у тех, кто должен был отдыхать. Господа купцы недовольны. Охрана недовольна. Я – недоволен. – Он шагнул к Сяо Юй, и она инстинктивно съёжилась. – Ты знаешь, сколько стоит время каравана? Знаешь, как смотрят на меня теперь? Ты знаешь цену побегу? Цену
моей потери времени?
Моего лица?
Он не ждал ответа. Его ладонь со свистом рассекла воздух и врезалась ей в лицо. Звон в ушах. Кровь на губе. Она закачалась.
— Ты заставила меня выглядеть глупо. Это дороже стоит, чем вся твоя жалкая жизнь.— Его голос стал тихим и шипящим. — Из-за тебя! Из-за одного...
бестолкового отродья, которое возомнило себя умнее яжэня! Думала, курица, что убежишь? Куда? В степь, к волкам? Или назад, к маменьке, что тебя продала? Дура!
Последнее слово вырвалось с презрительной силой. Медленно обходя её, он продолжал:
— Ты забыла, кто ты? Ты –
дяньжэнь. Товар. А товар должен быть послушным и прибыльным. Твоя же цена только что упала вдвое. Кто купит строптивую дуру? Твоё тело – залог. Твоя воля кончилась, когда мать поставила отпечаток на бумаге. Ты не имеешь права на побег. Твой побег – воровство. Твой долг перед господином Гао? Теперь это мой долг. И ты его отработаешь. Твоя жизнь принадлежит мне до последнего дня твоего долга. Или… – он наклонился к самому её уху, – ...до тех пор, пока я не решу, что она мне не нужна.
— Думаешь, твоя глупость коснется только тебя? – Ма медленно обвел взглядом остальных пленников. – Ошибаешься. Сегодня все не спали. Воды завтра каждый получит вполовину меньше. Потому что
ты решила побегать по ночам.
Сяо Юй почувствовала, как на нее уставились другие – мальчишки, женщина с ребенком, мужчины... В их взгляде не было сочувствия, только страх и… обвинение.
«Ты виновата в наших страданиях.» Это было хуже крика.
— Нет... простите... я... – она захлебнулась рыданиями.
– "Простите"? – Ма Дэцюань усмехнулся коротко и сухо. – Ты не у меня прощения просишь. Ты у всех, кого заставила вскочить среди ночи, просишь. У господина Вана (он кивнул в сторону хозяина каравана) чью охрану отрываешь от сна, чей график сбиваешь. – Голос его зазвенел сталью. – Это не просто побег, девчонка. Это неуважение. К каравану. К его хозяину. Ко мне. — Ма выпрямился и окинул взглядом толпу. – Этот побег – плевок в лицо не только мне. Это плевок в порядок, в закон, в устои, которые держат нас всех!
— И ты получишь урок. Урок послушания. Чтобы помнила. Чтобы другие... – он обвел взглядом замерших "заложников", – ...видели и понимали. Цену бегства. И чтобы больше ни у кого не возникало таких идей.
— Лу! — Один слог. Лу Эр вздрогнул.
— Господин? – его голос предательски сорвался.
Ма не удостоил его взглядом. Всё внимание яжэня сосредоточилось на Сяо Юй. Его указания были краткими и бесстрастными:
— Порка. Двадцать ударов. – произнес он четко. Голос резал ночную тишину. – Бамбуком. Спина, ягодицы, бедра. — Он кивнул на самую тяжелую, груженую повозку. — При всех. Лицо не трогать. Одежду не портить. Тратить деньги на новую... — Он сделал паузу, вгоняя в нее лезвие следующей фразы. — Для шлюхи из борделя – я не намерен.
Он сказал это. Прямо. Вслух. Слова «шлюха из борделя» ударили Сяо Юй наотмашь. Он не намекнул – озвучил ее приговор перед всеми. И теперь это была не просто украдкой подслушанная тайна, а публичное, пусть и замаскированное под оскорбление, подтверждение ее судьбы. В глазах Чунь Хуа мелькнул дикий ужас – она поняла. Фань Сы лишь глубже втянула голову в плечи – знала. Но вокруг... лишь усталое равнодушие или злорадные усмешки. Для стражи это было лишь грубым ругательством, для погонщиков – оправданием экономии на "проблемном грузе". Только она одна слышала в этих словах скрип дверей "Цветущего Лотоса". И Ма знал, что она слышит. Его взгляд, скользнувший по ее побелевшему лицу, был тяжелее бамбуковых палок – он достиг цели без единого прямого признания в преступлении. Её ужас был её тюрьмой, а его двусмысленность – замком.
— И не калечь. — Добавил яжэнь, все так же не спуская с нее глаз. — Чтоб идти могла. Остальное на твое усмотрение. Исполняй. Как знаешь.
Эти последние слова были ключом.
Как знаешь. Ма отступил на шаг, скрестив руки на груди. Он мысленно поставил крест на Сяо Юй как на «первосортном товаре».
«Беглая. Ещё и выпорота публично. Цена рухнет в разы. Но выхода нет. Порядок выше сиюминутной выгоды. И...» — Его взгляд скользнул по напряжённым плечам Лу Эра. — «
...пусть этот болван выпустит пар, и сам выберет, насколько глубоко зароет себя в яму».
Лу Эр, украдкой метнул на Ма быстрый взгляд. Тот был бесстрастен, как изваяние. Облегчение, пьянящее и стремительное, затопило помощника:
«Прокатило, только порка, и то не мне! Расходы на стражников... Терпимо...» Страх перед Ма сменился садистским предвкушением.
«Хоть отыграюсь на этой стерве».
Его лицо расплылось в ухмылке, а глаза загорелись знакомой Сяо Юй свирепой радостью.
— Понял, господин! Будет научена! Одежду сохраню.
Лу Эр с тупым усердием схватил Сяо Юй за шиворот и потащил к задней части самой высокой грузовой повозки, чьи гнутые дуги для брезентового тента чернели на фоне ночного неба.
— Шевелись, дрянь! Получишь по заслугам.
Девочка упиралась, пытаясь сопротивляться. Цеплялась ногами за землю, инстинктивно, бессмысленно, рыдая от предчувствия ужаса, но ее силы были на исходе, а хватка Лу – железной. Он лишь засмеялся, коротко и грубо. Его пинок по ногам заставил ее идти.
Караван наблюдал. Взгляды были привычными: у некоторых – тень жалости, быстро погасшая. Но никто не протестовал, не отворачивался. Для всех это была рутина. Сбежал раб – поймали – наказали. Дело житейское.
Ма Дэцюань сделал шаг вперед, чтобы его видели все его "подопечные", бледные и молчаливые. Его голос прозвучал громко и четко:
– Смотрите все! Эта дяньжэнь забыла свое место. За это – боль. За это – позор. Запомните: ваша воля – моя воля. Ваш путь – мой путь. Попробуете последовать за ней – получите вдвое.
В его глазах стоял немой вопрос: "Кто следующий?" Он был хозяином, восстанавливающим порядок, демонстрирующим власть над своей собственностью. Она же была просто инструментом для урока.
Группа Ма стояла особняком, потупившись. Чунь Хуа плакала. Фань Сы отвернулась.
Лу Эр, получивший санкцию, не церемонился. Он действовал с жестокой методичностью, пока не бил — экономил силы для главного. Подтащив Сяо Юй к задку повозки чуть выше уровня ее головы, он одной рукой прижал девочку к грубо отёсанным доскам боковины кузова. Запах смолы и дёгтя ударил ей в нос. Второй рукой Лу Эр достал из-за пояса грязную, но прочную пеньковую верёвку.
– Руки! – прошипел он, и в его голосе злорадство смешалось с предвкушением.
Она инстинктивно попыталась уклониться, вырваться, но Лу Эр был опытнее и злее. Он перехватил ее руки с силой оставляющей синяки, не обращая внимания на стон. Ловким, привычным движением веревка туго обвила запястья, стянула их вместе и затянулась узлом, впиваясь в побелевшую кожу. Пальцы Сяо Юй сразу начали неметь.
Резко развернув ее лицом к борту, Лу перебросил конец веревки через высокую дугу повозки и рванул на себя. Сяо Юй вскрикнула от боли – ее руки дернуло вверх, тело вытянулось в струну, пятки оторвались от земли.
Он закрепил длину веревки так, что она осталась стоять на цыпочках, едва касаясь земли. Лишь пальцы босых ног в безумном усилии цеплялись за пыль. Стабильной опоры не было – малейшее ослабление ног, и тело повисало на связанных запястьях, причиняя адскую боль в плечах. Поза была неестественной, мучительной, унизительной, подчёркивающей полную беззащитность и лишающей всякой надежды на сопротивление. Каждое движение лишь затягивало верёвку больнее.
«Не двигаться… не двигаться…» – единственная мысль сквозь панику.
Лицо её было обращено к запылённому, забрызганному грязью борту повозки, напряжённая спина – к собравшимся. Она видела только темные доски перед глазами и слышала шаги за спиной. Мир сузился до собственного предательски громкого дыхания.
«Спина...» – мелькнула мысль, и живот скрутило от предчувствия. —
«Не кричать. Не дать им этого удовольствия. Хоть этого не дать им... Молчи. Молчи. Как бы ни было больно...»
Она вжалась лицом в шершавое дерево, стиснув зубы до боли в скулах.
«Не смотреть... Скоро кончится... Просто доски... Только доски...»
Лу Эр отошёл на шаг, окинув взглядом свою работу. В его глазах мелькнуло удовлетворение. Так надёжнее. Не дёрнется.
«Одежду не рвать... Ладно.» Он усмехнулся, зная, как это сделать. Вновь приблизился, его шершавые пальцы впились в подол потрёпанной домотканой рубахи Сяо Юй.
– Нет! – вырвалось у нее, всё понявшей, хрипло, инстинктивно, и совершенно бесполезно.
Она почувствовала, как Лу Эр грубо задирает рубаху на спине. Собрав складки ткани в небрежный ком на уровне лопаток, он с усилием перекинул его через её голову. Грубый холст натянулся, врезаясь в подмышки, рукава остались на месте, но скрученная ткань теперь натирала лицо, пахнув потом и пылью, сдавливая горло как удавка, мешая дышать, и почти ослепляя.
Спина – худая, бледная, с выступающими позвонками и ребрами, отчётливо видными под кожей от недоедания, оказалась полностью обнажена от шеи до пояса штанов. Холод ночного воздуха ударил по коже. Мурашки побежали по телу, смешиваясь с дрожью страха. Но жар стыда затмил холод.
Его руки полезли к ее поясу. Она замерла, поняв, что будет дальше.
– Не дергайся, хуже будет! – прошипел Лу ей в ухо, его дыхание было горячим и отвратительным. Пальцы, цепкие и уверенные, уже нащупывали завязку...
Сяо Юй вздрогнула всем телом, как от удара. Это прикосновение, направленное туда, куда даже мысль зайти не смела – стало последней чертой.
«Нет. Только не это». Весь её мир, и без того сжатый до точки боли и страха, взорвался белым светом чистого, животного ужаса. Из сомкнутого рта вырвался не стон, а хриплый, пересохший предвестник сдерживаемого крика: «Ннннннн!»
Инстинкт сработал раньше мысли. Тело рванулось в едином порыве защиты — свести ноги, вжаться в грубые доски повозки, стать невидимой, уйти от грязных рук Лу Эра, заставив ее извиваться в немой, отчаянной пляске на цыпочках.
Скрученная рубаха душила, слепила, набивая рот пыльной тканью. Каждое движение рвало связки в запястьях, отзываясь жгучей болью в плечах и онемевших руках, но она билась в истерике, трепыхаясь в жалких пределах, отмеренных веревкой, забыв о боли, о позе, обо всем кроме одного – не дать оголить себя на глазах у всех.
Только не это!
Но веревка держала ее тело вытянутым и беспомощным. Все ее сопротивление было жалко и бесполезно. Пальцы Лу, сильные и грубые, не отступили. Его лицо, искаженное злобой и раздражением от этой возни, скривилось в гримасе. «Чертова сука! Стой смирно!» – прошипел он сквозь зубы, его дыхание стало хриплым от усилия. Одной рукой он пригвоздил её к повозке, игнорируя её дерганья, другой – резкими, властными рывками принялся стягивать штаны вниз, даже не развязывая как следует пояс.
Сяо Юй больше не могла сдерживать панику, кипевшую внутри. Невыносимость происходящего перевесила всё — страх, гордость, волю. Барьер молчания рухнул, сметая последние остатки самообладания. И тогда вырвалось то, что она так отчаянно пыталась сдержать – мольба.
Слова, жалкие, бессвязные, истеричные, хлынули сами собой, разрывая ночь. Обращенные не столько к Лу, сколько в пустоту за его спиной, туда, где стоял хозяин, единственный, кто имел власть, кто
мог бы остановить этот кошмар:
– Не-ет! Господин Мааа! – голос, хриплый от слез. Потом громче,
сорвавшийся в крик, высокий, полный немыслимого отчаяния и абсолютной, детской беспомощности.
— Пожалуйста! Не надо! Простите! Я… Я больше не посмею! Никогда! Клянусь! Не убегу! Не снимайте! Умоляю! Прости-ите!
Она кричала в безразличную тьму, не думая о том, слышит ли ее Ма и плевать ли ему. Не думала о том, что слова бесполезны. Это был не расчет, не попытка договориться, а инстинктивный плач загнанного в угол ребенка, трясущегося от ужаса, готового на все, лишь бы избежать невыносимого. Любое обещание. Любая клятва. Лишь бы не оголили ее на глазах у всех. Лишь бы избежать запредельного позора и не показать им самое сокровенное, самое стыдное.
Она не просила отменить порку, не просила пощады от борделя – она умоляла остановить
это унижение здесь и сейчас, оставить ей хоть тень стыдливой скрытости.
— Нет! Пожалуйста! Не надо! НЕ СНИМАЙТЕ! ОСТАВЬТЕ! Господин! Ма лао е [^2]! Простите! Я больше не буду! Клянусь! Заберите его! Пожалейте! НЕ ДАВАЙТЕ ЕМУ! Не бейте ТАК! Я всё буду делать! ВСЁ!
Она не верила, что он остановит. Знала, что не остановит. Но молчать было уже немыслимо. Сама возможность мольбы стала последним щитом перед неминуемым распадом — воли, достоинства, представления о себе. Рациональность сгорела. Это был крик абсолютной, беспомощной агонии души, затоптанной в грязь. Каждое слово – признание полной капитуляции, выдавленное запредельным стыдом и предчувствием боли, которая вот-вот обрушится на неё. Она была готова просить кого угодно, даже зная, что смысла нет.
Слова лились потоком, бессвязные, захлебывающиеся, перемежаемые рыданиями и судорожными всхлипами:
— Дядя [^3] Лу! Прошу! Не надо! Пощади меня! Я буду слушаться! ВСЁ буду делать! Воды принесу! Хворост! ВСЁ! Пожалуйстааа! Дядя Лу, не трогай!
Она молила его, этого ненавистного помощника, признавая его власть в отчаянии. Лу Эр лишь фыркнул, услышав ее мольбы:
— Заткнись, стерва! Мешаешь! – рявкнул он и рванул за пояс. Завязка наконец поддалась, ткань сползла, обнажив бледную кожу ягодиц и бёдер до колен, в синяках от пинков, с царапинами и ссадинами от побега. Холодный ночной воздух ударил по новой, интимной обнажённости.
— А-А-АХ! – Из горла Сяо Юй вырвался не крик, а короткий, сдавленный вздох. Потом – тихий, непрекращающийся стон – стон осквернённого стыда, признания свершившегося кошмара и полной потери себя. – "М-м-м-м..." В толпе кто-то ахнул, кто-то сдержанно захихикал, кто-то отвернулся.
Все её тело дёрнулось в последней бессильной попытке закрыться, но веревка держала руки высоко и неумолимо. Сяо Юй замерла, обмякнув, повиснув на руках, перестав чувствовать боль в запястьях, оглушённая позором. Она больше не умоляла. Слова кончились.
Осталось лишь жгучее ощущение обнажённости, пыль под босыми ногами, грубая ткань на лице. Стыд обрушился на нее, плотный, как физическая боль. Он заставлял кровь стучать в висках, сдавливал горло, заливал лицо краской даже в темноте. Она зажмурилась, уткнувшись в повозку, пытаясь уйти от реальности. Казалось, каждый взгляд в толпе – а она чувствовала их, десятки глаз! – оставлял на ее коже грязный, неизгладимый след. Она ощущала себя голой не только телом, но и душой, хотела сгореть, рассыпаться в прах.
«Все видят... Все видят...» — звучало набатом. — «
Нет... нет... только не это...» Но
это было. И остановить это было некому.
Сяо Юй висела на цыпочках, со спущенными штанами и задранной рубахой – выставленная на позор грязная, трясущаяся, жалкая плоть предназначенная для наказания. Тело её мелко и часто, бесконтрольно дрожало, как в лихорадке. Спина, бледная и беззащитно открытая, ждала.
Стон затих, сменившись краткой, звенящей тишиной перед бурей, где слышны были лишь её собственное прерывистое дыхание, храп лошади где-то рядом, да приглушённый шепот толпы.
Лу Эр отступил на шаг, закончив свое дело.
– Готово, господин! – отрапортовал он.
Ма Дэцюань не шелохнулся. Его взгляд скользнул по голой спине и бёдрам, оценивая поверхность для ударов. Он сделал едва заметный жест рукой:
"Начинай." И перевёл тяжёлый взгляд на своих рабов. Им не потребовалось слов – они отпрянули, как один.
Лу Эр не заставил себя ждать. Он метнулся к своей повозке, где у колеса валялся его верный бамбуковый прут – толстый, гибкий, отполированный до желтого блеска частым использованием. Страшный в своей обыденности. Уже знакомый всем по дорожным "увещеваниям", он не раз касался их спин оставляя красные полосы. Идеальный для причинения острой, жгучей боли оставляющей долгие воспоминания, но редко – смертельные травмы. Ненавистный инструмент наказания и повседневной власти Лу Эра, ставший сейчас орудием его мести.
Он жадно схватил его, ощущая знакомую тяжесть в руке, привычным жестом опробовал гибкость, взмахнул в воздухе, прикидывая силу и траекторию удара – резкий, отчётливый звук, заставил вздрогнуть даже бывалых путников.
Туповатое лицо Лу Эра светилось нездоровым возбуждением. Он не видел подвоха в словах Ма. Он слышал только разрешение. Разрешение выместить свое раздражение на этом беззащитном теле. «
Вот оно… Вот она, сука, из-за которой я чуть не лишился заработка, из-за которой меня Ма мог…» Мысль оборвалась, заменённая адреналином. «
Двадцать… Двадцать шансов отыграться за страх, за унижение, за потраченные деньги на стражников! За то, что заставила меня выглядеть дураком перед Ма-лао да!» Его глаза блестели в свете факелов – смесь злобы, торжества и животной жажды возмездия.
Он подошёл, оценивая дистанцию, выбирая позицию. Ни тени сомнения или жалости. Только профессиональная оценка палача: где и как бить, чтобы больно, но не сломать костей.
Происходящее приковало к себе внимание всех. Яжэни, купцы, погонщики наблюдали из полумрака за пределами круга костра. "Груз" Ма стоял поодаль, не смея поднять голов. Только Фань Сы смотрела прямо, ее "пустые" глаза теперь были полны тревоги и боли-предвидения. Чэнь У же, занявший место в стороне, среди других стражников, окинул напряжённые от ужаса лопатки Сяо Юй с профессиональным безразличием.
Весь мир Сяо Юй сузился до страшного ожидания. «
Не кричи...» – успела мелькнуть последняя, почти молитвенная мысль, прежде чем раствориться в предчувствии удара, который вот-вот обрушится на уязвимую наготу. Но тело уже знало – сдержать крик будет невозможно.
– Считай! – бросил Лу Эр кому-то из возниц.
Она слышала, как помощник глубоко вздохнул, замахиваясь. Весь гнев Лу Эра, вся его обида перед грядущим вычетом из жалованья, весь стыд за свою униженную бдительность, сконцентрировались в этом движении. Гибкий бамбук с силой рассек воздух и впился в обнажённую кожу чуть ниже лопаток. Громкий, влажный хлопок разорвал тишину.
— А-А-АХ! – короткий вскрик от шока, в который мгновенно превратилась вся ее готовность, всё ожидание удара, вырвался вопреки ее воле, прежде чем она успела вцепиться зубами в ткань рубахи. Тело дёрнулось вперед, ударившись лицом о доску.
– Один! – рявкнул Лу, больше для себя, чем для счета.
На бледной коже спины мгновенно вспухла ярко-алая полоса. Потом пришла боль. Жгучая, разрывающая, парализующая дыхание – разлилась по телу, смывая на мгновение и стыд, и мысли, оставляя только всепоглощающее ощущение огня.
Пауза длилась ровно столько, чтобы боль достигла пика. Второй удар — ниже, с тем же свистящим размахом.
– Два!
Визг, высокий и незнакомый ей самой, сорвался в ночь. Слёзы брызнули из глаз. Лу Эр бил методично, с нарастающей силой, вкладываясь в каждый удар, вымещая на хрупком теле всё. Его лицо искаженное гримасой удовольствия было обращено к её спине, будто он вбивал в неё каждый свой упрёк:
«Вот тебе за мой сон! Вот за стражников! Вот за мой позор! Получай, сука!»
Он не сдерживался. Разрешено же! Хозяин не останавливал. Значит, можно.
– Три!... Четыре!... – его голос хрипел в такт влажным шлепкам бамбука по плоти.
Прут гулял по спине, ягодицам, бёдрам. Никакой системы, только яростный, неконтролируемый садизм.
Свист, шлепок, дикие, срывающиеся крики Сяо Юй в такт ударам – всё слилось в жуткую симфонию наказания. Она пыталась сжимать зубы, кусала губу наполняя рот солоноватым привкусом крови, но боль вышибала звук. И она кричала. Высоко, по детски. Выла, молила, выкрикивая слова сквозь ткань рубахи, забившей рот. Гордость рухнула. Она обещала все что угодно, звала маму:
— Умоляю! Хватит! Дядя Лу, перестань! Я буду послушной! ...в Шэньян! Куда угодно! Ма-а-ма! Мамочка! Помоги!
Её крики только распаляли Лу Эра, лились бальзамом на его израненное самолюбие. Он лишь злобно хмыкал, целясь то в ягодицы, то в спину выше поясницы, туда, где кожа тоньше, а кости ближе, и обрушивал следующий удар с ещё большей силой. Он наслаждался властью, болью, которую причинял, ее воплями. Иногда он сплёвывал, перехватывал прут поудобнее и оставлял на её коже всё новые и новые перекрещивающиеся кровавые ремни.
– Пять!... Шесть!... – бормотал кто-то из возниц, негромко, монотонно.
Чунь Хуа и мальчики, сжались в комки, их плечи вздрагивали – не столько из сострадания, сколько от ужаса и понимания: «
Это может случиться с каждым». Это был урок, выжженный болью на ее спине и страхом в их душах. Взрослые смотрели безучастно, потупившись – их сердца давно окаменели. Фань Сы стояла неподвижно, ее глаза были прикованы к происходящему, в них читалось лишь горькое знание: так было, есть и будет. Никто не шелохнулся. Ни звука протеста.
– Семь!... Восемь!...
Сяо Юй выгибалась, билась в бессильных рывках в жалкой попытке уйти от прута, избежать удара, но веревки впивались в запястья, держа ее в жертвенной позе, и прут находил свою цель снова и снова. Она чувствовала, как он рассекает кожу, и по спине тонкими струйками бежит что-то теплое и липкое – кровь, смешиваясь с потом и пылью, стекала к опущенным штанам.
Стыд от наготы растворился в море чистой агонии. Боль нарастала, становясь невыносимой, всепоглощающей. Каждый новый удар взрывался на уже растерзанной коже, умножая мучения, вбивая в ее сознание простую истину: она вещь. Её тело не принадлежит ей. Её боль не имеет значения. Её воля сломана. Сяо Юй была лишь товаром который порют. Публичная порка стёрла последние остатки достоинства.
Сквозь боль прорвался первобытный ужас смерти. Голосом сорванным до хрипа, она обратилась к самому Ма, не помня себя, отчаянно моля о пощаде:
– Господин! Простите! П-пожалейте! Клянусь... больше не... А-а-ах! Больно! Помилосердствуйте! Остановите его! Умоляю! Хвати-ит!
Ма не шелохнулся. Его холодный, оценивающий взгляд скользил по Сяо Юй. Ни тени жалости. Он наблюдал. За её криками. За размашистыми, яростными, с особой жестокостью исполняемыми ударами Лу Эра. За тем, как кожа на ее спине и ягодицах превращалась в кровавое месиво. Он видел, как Лу захлёбываясь ненавистью, теряет меру, но не останавливал.
Чэнь У, наблюдавший с края, поймал пристальный взгляд Ма, и едва заметно покачал головой, читая в нем безошибочный приговор. В уголках глаз охранника мелькнуло нечто – не сочувствие к девчонке, а... холодное понимание? Ироничная усмешка. Словно он видел не только порку, но и незримый счет, который Ма уже выставлял своему помощнику за каждый лишний удар, обесценивающий товар. «
Бей, бей, дурак».
– Девять!... Десять!...
Сяо Юй уже не кричала. Её голос сорвался до хрипа, а потом и вовсе затих, превратившись в прерывистые стоны на каждом выдохе. Ноги подкашивались, но веревки держали, выворачивая руки, не давая упасть, держа в мучительном полувисе, заставляя принимать каждый удар всей поверхностью. Свист бамбука и размеренный счёт продолжались. Удары не ослабевали.
Каждый отбрасывал сознание в черноту, и она молила о том, чтобы потерять сознание, но следующий же вновь вырывал её обратно в ад. Она потеряла счет и связь с реальностью. Мир сузился до белого каления боли, вытеснившей стыд, страх, саму личность. Силы покидали ее. Мысли распадались. Осталась лишь беззвучная мольба на грани сознания:
«Пусть это кончится».
– Одиннадцать!... Двенадцать!... – голос возницы звучал отстранённо.
Лу Эр не слушал. Он видел только эту дрожащую спину. Очередной удар пришёлся по вспухшей, сочащейся кровью полосе на пояснице. Сознание поплыло. Сяо Юй больше не понимала, где она. Боль стала расплывчатой, далёкой, будто всё происходило не с ней. Она видела маленькую фигурку Гуаньинь лежащую в пыли, лицо матери прячущееся в дверях, кривую иву у хижины и холодные глаза Ма Дэцюаня, наблюдающие за ее мукой.
– Тринадцать! – крикнул возница, считавший удары.
Ещё удар. Четырнадцатый. По верхней части бёдер. Рвущая боль вернула её на мгновение к реальности, заставив взвыть последний раз, дико и безнадежно.
Пятнадцатый удар, обрушившийся на изуродованную кожу ягодиц, нанесенный Лу Эром с особым остервенением, выгнул ее в дуге немого крика. Боль взорвалась белым светом. Темнота, густая и бархатистая, накатила с краёв зрения, поглощая звуки – свист прута, шепот толпы, собственное дыхание. Тело обмякло, резко обвиснув на верёвках, беззвучное и бесчувственное. Голова в мешке из рубахи безвольно упала вперед, ударившись лбом о доску повозки. Сознание уплыло в черную пустоту, где не было боли.
Лу Эр, занёсший прут для очередного удара, замер, ошарашенный этой внезапной тишиной и неподвижностью. Его глаза пылали, лицо было багровым от усилия и злобы. На кончике прута алела кровь.
– Кончилась? – прошипел он, неуверенно ткнув прутом в бедро. Никакой реакции, кроме слабого покачивания. – Притворяется, стерва!
– Хватит! – раздался голос Ма Дэцюаня из темноты. – Без сознания уже. Она свое получила. Дальше бить – только портить.
Он стоял в нескольких шагах, хладнокровно наблюдая, как последние судороги пробежали по обвисшему телу и сменились полной неподвижностью. Лишь слабое, прерывистое дыхание выдавало жизнь в этой изуродованной плоти.
Его лицо оставалось бесстрастным, но он видел – девчонка больше не чувствует. Двадцать ударов не принципиальны. Урок преподан. Товар жив; повреждения серьезны, но поверхностны – кожа заживёт к Шэньяну, синяки сойдут. А страх... страх останется надолго. У всех. Он видел по лицам остальных рабов – урок усвоен. Никто больше не посмотрит в сторону степи.
Лу Эр отступил на шаг, тяжело дыша. Пот, смешанный с пылью, стекал по его вискам.
– Эй, счетчик! Сколько там?
– Пятнадцать, брат Лу! – отозвался возница.
Озлобленный раж медленно уступал место досаде. «
Всего пятнадцать…» Он с обидой посмотрел на Ма. «
Почему остановил? Еще бы пять!» Но спорить не посмел. Удовлетворение и разочарование боролись в нем. «
Ну... пятнадцать... да крепких. Неплохо. Хоть так отыгрался. Хорошенько всыпал. Мало ей не показалось, суке. Теперь будет знать!» – с мрачным довольством он окинул взглядом свой труд, и вытер пот со лба грязным рукавом. Лу все еще не догадывался о цене этой "отработки", мысленно подсчитывая, сколько сможет сэкономить на еде в ближайшие дни, чтобы покрыть расходы на стражников. Неприятно, но терпимо. И главное – Ма, кажется, не собирался его наказывать дополнительно. «
Прокатило. Отделался...» – мелькнуло у него смутное успокоение. Он почти расслабился, ощущая, как адреналин сменяется усталостью, и даже позволил себе едва заметную, злобную усмешку в сторону других рабов, сжавшихся в страхе. Фыркнув, он послушно бросил окровавленный прут на землю.
— Отвяжи. — Приказал яжэнь помощнику. И едко добавил. — Или она у тебя так и будет висеть до утра?
— Слушаюсь, господин!
Лу Эр шагнул к повозке, торопливо дёрнул за узел веревки закреплённой у борта. Тот поддался не сразу, но когда веревка ослабла, тело Сяо Юй, лишенное опоры рухнуло на землю. Глухой удар, облачко пыли поднялось вокруг нее.
Она лежала на боку, лицом в грязь. Ее руки все еще были связаны. Штаны спущены до колен, рубаха грубо задрана – обнажая изуродованную спину и избитые ягодицы ночному воздуху и взглядам. Голая, окровавленная, перепачканная пылью и следами слез, она была жалким, сломанным подобием человека.
Лу Эр с презрением пнул ее ногой, бросив:
— Пусть валяется. Очухается.
Никто не смел подойти. Никто не смел прикрыть её или помочь. Люди отворачивались либо взирали безучастно. Эта позорная нагота стала финальным аккордом наказания. Оставить ее так, униженную, полумертвую, на виду у всех, лишённую последних крупиц достоинства – это была демонстрация последствий неповиновения, её полной беспомощности и неограниченной власти хозяина, столь же важная часть кары, как и боль.
Ма неспешно подошёл. Его сапоги замерли в паре цуней [^4] от Сяо Юй. Не наклоняясь, он ткнул носком в ее бок – никакой реакции. Холодно, оценивающе оглядел работу Лу: кожа в кровавых ссадинах, некоторые — до мяса, сочащиеся кровью, другие – вздулись сине-багровыми ремнями. Глубокие синяки уже наливались бордовым цветом на бедрах. Дыхание поверхностное, прерывистое.
Губы его сжались в тонкую линию недовольства. Степень наказания была очевидна. «
Битая. Очень битая. В „Лотосе“ теперь максимум три ляна дадут, если вообще возьмут.» Разница между возможной выгодой и текущей стоимостью, плюс расходы на стражников… плюс моральный ущерб… Цифры складывались в аккуратную колонку.
Ма поднял голову, его глаза, узкие и жесткие впились в Лу Эра отряхивающего руки, пытаясь придать лицу выражение выполненного долга.
«Думает, отделался...» Лицо яжэня было бесстрастно, тихий и вкрадчивый вопрос разрезал тишину:
– Ну что, Лу, натешился?
Звук его голоса заставил Лу Эра вздрогнуть и насторожиться, почувствовав подвох. Ма не заговорил громче, но в его тоне зазвенела сталь.
– Подойди.
Помощник мявшийся в тени, почувствовал, как холодеет спина. Он подчинился, пытаясь сохранить подобие уверенности. «
Расходы на стражников... ну ладно, стерплю,» – слабо утешал он себя.
Ма указал подбородком на окровавленную фигуру.
– Из-за твоей халатности она сбежала. – Он ткнул ногой в бесчувственное тело. – Из-за твоего…
усердия… – Яжэнь чуть выделил слово, вложив в него ледяную насмешку, – она теперь вот такая. Битая. Хорошо битая. Испорченная. Ты постарался. Посмотри на нее. Кто даст за перепуганную, забитую дрянь полную цену? Никто. Она обесценилась вдвое. А то и втрое. – Каждое слово падало, как камень. – Вся разница… – Ма пристально впился взглядом в Лу Эра, – …за твой счет. Весь убыток – с твоей оплаты.
Воздух словно вырвали из легких Лу Эра. «
Вдвое? Втрое?!» Глаза его округлились от непонимания. Его жалкие два-три ляна за поездку испарялись на глазах. Руки опустились. В ушах зазвенело. Злорадство мгновенно сменилось леденящим страхом.
– Ма-лао да... я... я только выполнял...
– Ты выполнял с избытком, Лу, – перебил Ма, его голос был тихим, но каждое слово било наотмашь. – Слишком рьяно. И слишком глупо.
– Из-за твоего сна, из-за того, как ты её... обработал, – продолжил яжэнь, – я потерял всю прибыль. Она стоила пять лян залога. Потенциальная цена в Шэньяне – минимум пятнадцать. Упущенная выгода – десять. А что теперь? – Он презрительно сморщился. – На два ляна потянет, если повезет. Если шрамы заживут. И то – скидку выпросят. Если вообще возьмут.
Он четко выговаривал каждое слово.
— Плата стражникам за ночные поиски – тоже с тебя. И штраф за беспокойство, за позор, который ты на меня навлёк этой ночной потехой – еще пол-ляна. Плюс проценты за задержку.
Голос яжэня стал тише, но от этого только опаснее.
— Итого, – Ма мысленно прикинул, глядя, как недоумение на лице Лу сменяется осознанием, а потом нарастающим ужасом. — считай, твой долг передо мной теперь... Пятнадцать лян серебра, Лу. Ты мне должен пятнадцать лян.
Лу Эр ахнул, словно получил удар в живот. Удар был не физический, но от того не менее сокрушительный. Глаза его расширились. Пятнадцать лян! Целое состояние! Годы каторжного труда! Он был теперь не помощником, а
долговым рабом Ма Дэцюаня. Его руки задрожали. Цифра звенела в ушах, заглушая все.
– Пят... пятнадцать?! Ма-лао да, это же...!
Ма не дал ему опомниться. Его голос зазвенел холодной яростью.
– Молчи! – резко отрезал он. – Работай. Каждый твой шаг, каждый глоток воды, каждый час сна – теперь в счет долга. Будешь работать пока не отработаешь всю сумму. До последней монеты. Или я продам твою задницу в рудники. Понял, скотина бестолковая?
Чэнь У, опирающийся на повозку, лениво приподнял бровь – будто говорил: «
Так я и знал».
Лу Эр остолбенел, его широкое лицо стало землисто-серым. Ухмылка исчезла без следа, сменившись дикой, бессильной яростью и осознанием глубочайшей ловушки и финансовой пропасти, в которую он только что рухнул.
«Он… он что?.. За… за ЭТО?..» Он смотрел на избитую Сяо Юй, потом на бесстрастное лицо Ма, потом снова на Сяо Юй. На свою руку, которая еще секунду назад сжимала прут. Каждая кровавая полоса на этом теле была теперь
его будущим, погребённым под долгом. Деньги были дороже сиюминутной мести. Гораздо дороже! Его кровные, заработанные потом деньги! И они утекали с каждой каплей крови на спине девчонки, а он, дурак, еще усердствовал! Чем сильнее он бил, чем больше увечил, тем больше падала цена. «
Пятнадцать ударов... Я же бил как хотел! Если б знал...» Он бы бил вполсилы, сохраняя товар… лишь для вида! Но теперь было поздно. Он наслаждался, а Ма... Ма просто дал ему верёвку, чтобы он сам себя повесил, и он, дурак, с радостью влез в петлю. Цена его злости оказалась неподъемной. Он стоял, сжав кулаки, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
– Понял?! – рявкнул Ма, и в его голосе впервые прозвучала неприкрытая угроза.
Лу Эр открыл рот, чтобы запротестовать, но встретив ледяные глаза хозяина, передумал.
– Понял, Ма-лао да, – хрипло выдохнул он.
Его лицо исказила гримаса немого отчаяния и бессильной ярости – на себя, на циника Ма, на весь мир – но он тут же потупил взгляд. «
Скотина бестолковая». Слова жгли сильнее ударов. Он смотрел на Сяо Юй уже не с ненавистью палача, а с ненавистью должника, видящего в ней причину своего краха.
Ма бросил взгляд на своих рабов. В их позах читался не просто страх, а полная, животная покорность. Чунь Хуа тихо всхлипывала уткнувшись в плечо Фань Сы. В глазах той – не сочувствие, а усталое знание: "Такова доля", но пальцы судорожно впились в ткань рубахи Чунь Хуа. Женщина с ребенком отвернулась, прижав дитя к груди. Мужчины потупились.
Голос яжэня был ледяным и абсолютно спокойным:
– Урок понятен? Следующая попытка – будет хуже. Запомните. Ваша воля кончилась там, откуда вы родом. Здесь, моя воля – закон. Беглецам – боль и позор. Им не уйти. А вам – смотреть.
Тишина повисла тяжелее, чем до экзекуции. Лишь потрескивали угли в костре. Никто не шевелился. Рабы стояли, вжав головы в плечи. Ма окинул их взглядом, убедившись, что страх вбит достаточно глубоко:
— Спать. Завтра идем рано. До Перекрестка дойти должны.
Он повернулся к хозяину каравана и сделал глубокий, почтительный поклон:
— Вновь приношу извинения, господин Ван. Инцидент исчерпан. Утром выступим по расписанию.
Ма Дэцюань, закончив свой монолог, бросил последний оценивающий взгляд на безжизненную фигурку Сяо Юй, резко повернулся, и нашел среди своих пленников знакомый силуэт старой служанки. Ее "пустые" глаза были прикованы к телу в пыли, в них не было ни ужаса, ни слез – лишь глубокая, усталая скорбь и... понимание. Ее плечи были напряжены – она ждала, зная что будет дальше.
— Ты! – Голос Ма прозвучал резко, без обращения, не удостаивая ее именем, как окрик на собаку.
Все взгляды метнулись к пожилой женщине. Она подняла голову посмотрев на яжэня.
– Приведи ее в порядок. Спину промой. Чисто. Чтоб не сдохла по дороге. Быстро. – Он даже не уточнил, о ком речь. Это и так было очевидно. И уж тем более не уточнил чем промывать. Водой. И только водой.
Приказ был отдан. Коротко, ясно, без эмоций. Не "обработай раны", не "полечи". "Промой". Как отмывают грязный инструмент перед тем, как убрать. Его забота о "товаре" была циничной и практичной. Цель – не здоровье, а сохранение минимальной функциональности до точки сбыта. Инфекция – смерть и полная потеря вложений. Ни слова о гаоляне, соли или чистой тряпке. Гаолян? Тратить спирт? Смешно. Только бесплатная, доступная вода.
— Утром – встаёт и идёт пешком. Как все.. – холодно констатировал Ма. – И чтобы больше ни звука от нее. Мешает спать.
Не дожидаясь ответа или кивка, темная фигура яжэня растворилась в тенях за пределами круга костра. Дело сделано. Урок преподан. Товар наказан, виновный слуга поставлен на место и крепко привязан долговой петлей. Порядок восстановлен. Издержки минимизированы. Дальнейшая возня с "испорченным товаром" – не его уровень.
Толпа заворожённо смотревших начинала расходиться, зевая и перешёптываясь – зрелище закончилось, пора было хоть немного поспать перед рассветом. А Сяо Юй, без сознания, ничего этого не слышала. Ее мир сузился до боли и темноты.
Лу Эр все еще стоял поодаль, бледный как смерть, тяжело дыша. Его невидящие глаза уставились в пустоту, а в ушах звенели слова Ма о возмещении убытков. Адреналин мести обернулся ледяной пустотой и страхом. Он был раздавлен, и приказ хозяина не сразу дошел до его сознания, занятого подсчетом невосполнимых потерь. Ему было не до промывания ран. Ни до чего, кроме собственного ужаса.
Глаза Фань Сы скользнули по Лу Эру с ледяным презрением, которого тот даже не заметил, и остановились на ведре у костра. Ведро было пустым.
Лу Эр, все еще трясущийся от ярости и бессилия, метнул ненавидящий взгляд на Сяо Юй, потом окинул диким взором свою группу. Ему нужно было выместить хоть каплю этого ада на ком-то. Увидев, что старуха медлит, он взорвался:
— Что застыла! Господин приказал! Шевелись!
Он огляделся, его взгляд упал на ближайшего – старшего мальчишку из их группы, съежившегося в тщетной попытке стать невидимым.
– Ты! – рявкнул Лу, тыча в него пальцем. Голос хрипел от сдерживаемых эмоций. – Слышал господина? Беги к ручью, сопляк! Набери воды в... вон то ведро! Живо! Не задерживай, а то получишь как она!
Мальчик, испуганный, но и благодарный любому указанию, что отвлекало от ужаса, вскочил, схватил старое деревянное ведро, стоявшее у их походного кострища, и пулей метнулся к темноте, в сторону недалекого ручья. Страх перед Лу Эром гнал его быстрее ветра.
Через пару минут он вернулся, с трудом неся полное, тяжелое ведро. Лу Эр выхватил его и с глухим стуком поставил на землю рядом с подошедшей Фань Сы, брызги воды плеснули на ее босые ноги.
– На, старуха! Мой свою подружку! Чтоб завтра шла! – Он злобно зыркнул на застывшего мальчика. – Чего уставился? А ну живо на место!
Проводив юркнувшего к группе мальчишку тяжёлым взглядом, Лу подошёл к лежащей Сяо Юй и грубо дёргая, развязал туго стянутые запястья. Швырнул окровавленную верёвку в повозку, брезгливо вытер руки о штаны и, бормоча что-то невнятное про "проклятых выблядков" и "чертовы убытки", поплелся к главному костру, к остальным яжэням и возницам, ища спасения в ханшине и общем равнодушии. Он больше не мог здесь находиться. Ему было не до надзора. Его мир рухнул под грузом долга.
Фань Сы не спеша огляделась. Никто не смотрел прямо на них. Никто не следил. Ма скрылся. Охранники каравана отошли к своим постам или кострам, Их интерес угас вместе с окончанием "зрелища". Купцы и возницы разбрелись, занялись своими делами или дремотой. Группа Ма старалась не смотреть в эту сторону.
Над местом экзекуции воцарилась тяжелая, стыдливая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей и прерывистым дыханием Сяо Юй. Они были предоставлены сами себе в этом маленьком круге ужаса, отгороженном светом костров. Две женщины – одна старая, сломленная жизнью, другая молодая, только что сломленная плетью – и ведро грязной воды. Мгновения "свободы".
Глаза служанки скользнули по спине Сяо Юй, по грязи и крови, смешавшимся на худом теле, по лицу, прижатому к земле. Ничего нового. Тот же ужас, та же боль, те же последствия глупости и отчаяния. Она вздохнула, тихо, почти неслышно. Не жалость в привычном смысле, а тяжелое, обреченное понимание:
опять.
Она знала, что делать. Ее движения были медленными, будто скованными невидимыми цепями, и в них не было суеты. Фань Сы окунула в принесённую воду ладонь. Холодная. Ручей. Вода в нем была мутноватой, с придонной взвесью, пахла илом, но проточной. Чистой? Нет. Но лучше, чем ничего.
Рядом валялся брошенный Лу Эром пустой походный котелок. Она подняла его, зачерпнула в него воды доверху. Огляделась. И не торопясь, с достоинством, на которое еще была способна, направилась не к яркому ближайшему костру, а к тому, что догорал чуть поодаль. Там тоже были люди, но менее вовлеченные в драму группы Ма, и главное уже не было открытого пламени.
По дороге, в паре шагов от того места, где стоял Ма, взгляд Фань Сы зацепился за что-то мелкое и темное, лежащее в пыли, и тускло блеснувшее в отблеске дальних костров и лунного света. Маленькая деревянная фигурка Гуаньинь на оборванном шнурке. Та самая, что выпала у его ног и была забыта всеми.
Фань Сы наклонилась, быстрым движением подобрала её. Рассматривать не стала. Просто сжала в кулаке на мгновение ощутив гладкую форму и спрятала фигурку в складки своего рукава. Никаких эмоций на лице. Просто действие. Никто не видел.
Подойдя к костру, она не стала просить места у огня, лишь осторожно поставила котелок на край тлеющих углей. Ждать кипятка некогда, да и не нужно. Пусть хоть немного согреется. Холодная вода на раны – лишний шок. «
Хоть капля милосердия в этом аду», – промелькнуло где-то на задворках сознания, но даже мысль была усталой.
Пока вода грелась, Фань Сы огляделась. Нужна была тряпка. Чистой ткани не предвиделось. Служанка отвернулась и чуть распустила завязки на груди своей поношенной верхней рубахи. Под ней показалась нижняя, чуть менее грязная, из тонкого полотна. Она оторвала от подола длинную, относительно чистую полосу ткани. Этого хватит. Жалеть рубаху не приходилось, и лучшего не найти.
Вода в котелке чуть потеплела, перестав быть ледяной. Достаточно. Фань Сы взяла котелок, лоскут и вернулась к Сяо Юй. Вокруг них образовалось пустое пространство. За этим актом «милосердия» никто не наблюдал. Остальные "заложники" боязливо отвернулись, притворились спящими или уставились в землю. Никто не хотел привлекать внимание, никто не желал видеть. Никто не предложил помощи. Не подал чистую тряпку или хоть горсть золы. Страх был густым и липким, как грязь у ручья.
Фань Сы опустилась на колени в пыль рядом с девушкой. Лицо служанки в тусклом свете оставалось непроницаемым, маской из морщин и усталости. Но в глазах, обычно таких пустых, мелькнуло что-то – не сочувствие в привычном смысле, а глубокая, усталая скорбь. Тяжелое, обреченное понимание общего жребия. Жалость, лишённая надежды.
Фань Сы вздохнула почти неслышно. Она поудобнее пристроила голову Сяо Юй, чтобы та не задохнулась в пыли. Потом аккуратно, без лишней спешки, с неожиданной для ее угловатых движений бережностью, перевернула девочку на живот, чтобы добраться до спины.
Та застонала сквозь забытье, но не очнулась. Ее тело было гибким и безвольным. Лицо – серым от пыли, и в разводах от слез, в уголках губ – запекшаяся кровь. Фань Сы не стала трогать лицо. Её задачей была спина.
Она осмотрела повреждения. Спина... Фань Сы вновь сдержанно вздохнула. То, что предстало её взгляду было ужасно, не ново для нее, но хуже чем она ожидала. Даже в полумраке было видно, что бледная кожа превратилась в лоскутное одеяло из багровых, темно-лиловых и сине-черных полос, и как опухли места ударов. В нескольких местах, особенно на ягодицах и пояснице, глубокие ссадины сочились сукровицей и были покрыты запекшейся кровью, смешанной с дорожной пылью и грязью прилипшей к ранам, превратившись в жуткую корку. Лу Эр не щадил. Но кости целы, это главное.
Фань Сы окунула тряпицу в тепловатую воду. Дала ей пропитаться. Слегка отжала, так, чтобы она была влажной, но с нее не текло. Не тереть. Только промокать. Аккуратно. Методично. Как она делала это в прошлой жизни в господском доме, когда наказывали провинившихся служанок.
Она начала с краев, с относительно целой кожи плеч, с наименее пострадавших участков. Осторожно, промокающими движениями смывала грязь, пыль, запекшиеся сгустки крови. Не лечить. Очистить.
Она не была нежной. Это была не медсестра, а служанка, выполняющая неприятную обязанность. Первое прикосновение мокрой тряпки к вспухшей, кровавой полосе чуть ниже лопатки заставило Сяо Юй вздрогнуть всем телом и издать сдавленный, животный стон сквозь стиснутые зубы.
"М-м-м-ххх..." – даже в бессознании, сквозь морок боли и шока, тело Сяо Юй содрогнулось. Она не открыла глаз, но ее пальцы судорожно впились в пыль.
Фань Сы не прерывалась. Она знала – промедление только хуже. Грязь надо смыть сейчас. Боль – неотъемлемая часть этого мира. Она продолжала промокать. Каждое прикосновение к открытой ране, даже самое легкое, заставляло тело девушки содрогаться, вырывая из горла сдавленные стоны. Это было больно, невыносимо больно, даже после основного наказания.
Сяо Юй застонала громче, ее веки дрогнули. Она приходила в себя, и боль накрывала ее волной. Слезы снова потекли по грязным щекам.
Фань Сы не обращала внимания. Работала методично, с каменным лицом, но удивительно аккуратно. Прикладывала ровно ту силу, что была нужна, чтобы смыть грязь, но не рвать кожу дальше. Участок за участком, промокая страшные рубцы, как когда-то стирала белье или мыла полы.
Она споласкивала тряпку в ведре, опускала в котелок, отжимала и снова прикладывала к спине. Меняла местами чистые участки тряпки. Это была не забота. Это была
работа. Грубая, необходимая, безжалостная в своей практичности. И она должна была быть сделана. Служанка знала: чисто не будет, но надо убрать крупную грязь, чтобы не гноилось сразу. Это все, что было доступно сейчас.
Вода в ведре быстро порозовела, потом стала грязно-красной. Фань Сы работала молча, сосредоточенно. Ее губы были плотно сжаты. Лишь раз, когда Сяо Юй особенно сильно дернулась от прикосновения к глубокой ссадине на пояснице, и громко застонала, Фань Сы склонилась над ней. Ее губы почти коснулись уха Сяо Юй, и она прошептала так, что услышать это могла лишь безответная жертва:
– Тише, – прошипела Фань Сы сквозь зубы. Голос был низким, без нотки утешения, лишь с оттенком усталого предупреждения. – Закричишь – разбудишь пса. Захочет еще урок преподать. Ты хотела свободы? Вот ее цена. – Её тон был сухим, как шелест мертвых листьев, но в нем не было злобы.
– Терпи, глупая, – она продолжила отрешенным голосом, больше похожим на выдох, как будто она говорила сама с собой. – Терпи. Теперь будешь знать... и помнить. – Она спустилась к ягодицам и промокнула особенно глубокий порез. Сяо Юй резко дернулась, застонав громче. – Вот видишь... Больно. А в борделе... там не бамбуком. Там... по-другому больно будет. – Она говорила не для утешения, а как констатацию неумолимого факта, словно напоминая себе и ей о том, что побег лишь отсрочил один кошмар, чтобы ввергнуть в другой. – Терпи. Теперь только терпеть. – Последние слова прозвучали с горькой, обречённой правдой.
Ее пальцы, шершавые и сильные, двигались уверенно, смывая грязь, обнажая ужас нанесенных повреждений под слоем крови. Она промыла спину, ягодицы, верх бедер. Там, где кожа была багрово-синей, промокала тщательнее. Там, где она была содрана до мяса, лишь осторожно очищала края, не касаясь самого страшного.
Когда самая явная грязь была смыта, и вода стала совсем мутной и кровавой, Фань Сы отжала тряпку и осторожно промокнула раны почти досуха – насколько это было возможно, и дала влаге немного подсохнуть на воздухе. Никаких повязок. Раны должны дышать? Или просто нечем было перевязывать... Скорее второе. Таков был предел "заботы". Прагматизм выживания, дарованный яжэнем.
Спина Сяо Юй теперь была мокрой, относительно чистой, но оттого выглядела еще страшнее – багровая, опухшая, с рваными полосами, влажно блестящими сочащейся сукровицей.
Теперь нужно было хоть как-то прикрыть раны. Старая служанка аккуратно освободила голову Сяо Юй из удавки рубахи, спустила ее на спину, скрывая страшные следы наказания. Кожа оставалась влажной, и грубая ткань тут же начала прилипать к содранной плоти – новое мучение, но неизбежное. Будет ещё больнее позже, но сейчас это защита от пыли и мух. Сяо Юй снова застонала сквозь зубы. Фань Сы игнорировала это. Её шепот достиг уха девушки:
— Теперь видишь? Бежать – хуже, чем терпеть. — Она не ждала ответа. Просто констатировала закон этого мира.
Подхватив спущенные штаны, служанка быстро подтянула их до талии и завязала пояс прикрыв наготу, причинив этим девушке новую волну тупой, оглушающей боли, от которой та лишь глухо простонала, не приходя в сознание. Но даже это было лучше, чем лежать обнаженной под чужими взглядами.
Ее движения были практичными, лишенными нежности. Она просто привела девушку в минимально приличный вид. Это было не милосердие, а знание правил, ритуал выживания:
незаметно устранять последствия, соблюсти формальности, чтобы не раздражать господ.
Работа была выполнена. Минимально. "Товар" приведен в порядок настолько, насколько требовалось хозяину и сколько позволяли дорожная пыль и безжалостный расчет. Риск заражения чуть уменьшился. Это было все, что она могла сделать.
И лишь тогда, оглядевшись и убедившись, что на них никто не смотрит, Фань Сы поправила спутанные волосы на лице, измазанном в грязи и слезах, и тихо позвала:
– Юй-эр... Девочка...
Ответа не было. Сяо Юй лежала без сознания, одетая, но не защищенная от боли, стыда и страха, которые ждали её при пробуждении. Её путь в "Цветущий Лотос" только начинался, и цена за мираж свободы была заплачена сполна – болью, изувеченным телом, сломленной волей и последними жалкими крохами достоинства.
Фань Сы вздохнула, огляделась, нашла поблизости пустой мешок из-под зерна и, осторожно приподняв голову девушки, подложила под нее тряпичный сверток.
– Дурочка... – прошептала Фань Сы, глядя на бледное, искаженное страданием даже в беспамятстве лицо Сяо Юй. – Нашла когда бунтовать...
Теперь лежи. Лежи и выживай. Завтра будет хуже. Иди придется. Как бы ни болело. – В ее голосе не было упрека, только бесконечная усталость и горькое понимание: они все были пешками. Попытка Сяо Юй сопротивляться была глупостью в глазах Фань Сы, глупостью самоубийственной. И теперь перед ней лежало живое, дышащее доказательство того, что попытки вырваться из колеса судьбы караются немедленно и жестоко.
В рукаве ее одежды лежал подобранный из пыли амулет Гуаньинь. Фань Сы вытащила его. Посмотрела на крошечную фигурку бодхисаттвы сострадания. Протёрла краем своей рубахи. Шнурок был порван. Не молитва шевельнулась на ее устах, лишь кривая усмешка тронула бескровные губы. «
Какая уж тут Гуаньинь...» Никакого милосердия здесь не было. Только грязь, боль и расчет.
Не говоря ни слова, она вложила маленькую фигурку в ладонь Сяо Юй. Не акт глубокой веры, а жест... доступного утешения. Кусочек прошлого. Знак, что не
всё утрачено. Или просто потому, что так было правильно. Пальцы девушки рефлекторно сжались вокруг знакомого дерева.
– Вот твоя богиня, – пробормотала Фань Сы так тихо, что слова растворились в ночном воздухе. – Держи крепче. Больше тебе держаться не за что. Может, услышит. – Голос ее был по-прежнему ровным, но в последней фразе, казалось, дрогнула тень горькой иронии или... очень усталой надежды. А маленькая Гуаньинь... пусть лежит в кулаке у дурочки. Может, богиня и милосердна, но мир людей – нет. И Фань Сы знала это лучше кого бы то ни было.
Она тяжело поднялась, бросила лоскут в догорающий костер, отряхнула колени от пыли, вылила грязную воду из котелка в ведро с кровавой водой, протёрла его краем своей рубахи и поставила там же, откуда взяла.
Взгляд ее скользнул по телу в пыли. Сяо Юй лежала на животе, трясясь мелкой дрожью, похожая больше на избитое животное, чем на человека.
Девочка не шевелилась. Ее сознание плавало между болью и забвением. Лишь слабые прерывистые стоны вырывались из пересохших губ, когда боль пробивалась сквозь беспамятство. Кровь медленно проступала сквозь грубую ткань рубахи.
В "пустых" глазах служанки мелькнуло что-то древнее и печальное, как сама земля. Не надежда. Не сожаление. Просто знание. Знание пути, по которому теперь идти им обеим. Без иллюзий.
Она взяла ведро с мутно-красной водой и, не оглядываясь, направилась к краю стоянки, вылить его в придорожную канаву подальше от лагеря. Ее спина снова была прямой и несгибаемой, даже в рабстве. Костер догорал. Караван погружался в тревожный сон.
Вернувшись, Фань Сы медленно побрела туда, где ютилась их группа, чтобы попытаться ухватить хоть пару часов сна перед новым днем дороги. Она села на свое место и укрылась в тени, избегая взглядов остальных. Её глаза снова стали пустыми, как высохшее русло реки, глядящими в никуда. Ожидание продолжения пути – и своей собственной, не менее горькой участи – возобновилось.
Холодная роса начала оседать на траве. Степь вокруг погружалась в предрассветную серость, не обещая спасения. Утро было уже не за горами, и караван скоро тронется дальше – к Дицзину, к рынкам, к "Цветущему Лотосу".
Сноски:
–
[^1] Вэнь (文) — основная разменная медная монета, базовая счетная единица империи Мин. Эти монеты с квадратным отверстием для шнура были «мелочью» повседневного оборота. Именно этими монетами расплачивались на рынках за повседневные товары.
Стандартная связка составляла 1000 монет (гуань, 贯 или дио, 吊).
1 гуань (贯) или 1 дио (吊) = связка в 1000 вэней.
Стоимость вэней по отношению к серебру не была фиксированной и сильно колебалась в зависимости от времени, региона и экономической ситуации. В условных реалиях Тяньшэн за один серебряный лян могли давать от 700 до 1000 медных вэней.
Важно различать названия: вэнь (文) — это счетная единица (как «один рубль»), а цянь (钱) — общее название денег или монет (как «медяки» или «деньги»).
Цянь — это также вес! Один цянь = 1/10 ляна (~3.7 гр).
–
[^2] «Ма-лао е» (马老爷) и
«Ма-лао да» (马老大) — различные формы почтительного обращения к Ма Дэцюаню, отражающие социальный статус говорящего. Может возникнуть вопрос, почему Сяо Юй и Лу Эр обращаются к нему по разному. Поясняю:
–
Ма-лао е (马老爷) — традиционное обращение к человеку высокого статуса, чиновнику, или хозяину. Дословно переводится как «старый господин», «господин». Его использование Сяо Юй — это отчаянная попытка высшей формы унижения и мольбы, признание его абсолютной власти над ней в момент наивысшего страха. Это обращение подчеркивает пропасть между ними.
«Е» (爷) — это архаичная и очень почтительная форма. Используя её Сяо Юй как бы помещает яжэня на одну социальную ступень с деревенским старостой или мелким чиновником, чья власть кажется ей абсолютной.
–
Ма-лао да (老大) — это обращение подчеркивает их профессиональную иерархию, связь через общее дело (в данном случае — работорговлю), но не предполагает такого же социального разрыва, как «лао е». Оно одновременно уважительно и немного «свое».
«Да» (大) — более утилитарное и современное для той эпохи слово. Оно ставит Ма в один ряд со старшим в артели, главой гильдии носильщиков или атаманом разбойников.
–
[^3]: «Шушу» (叔叔, shūshu) — «дядя». Сяо Юй обращается к Лу Эру как к «дяде». Это самый распространенный и нейтральный вариант для обращения к мужчине поколения отца, не являющемуся родственником. И однако, в данной ситуации это сложный акт языкового подчинения. Почему? Лу Эр — грубый надсмотрщик и её мучитель. Обращение "дядя" конкретно здесь, это:
-
Ирония и акт вынужденного возвышения: Наделение палача статусом, который по нормам общества обязывает его к ответственности и защите, в то время как его реальные действия — лишь насилие и унижение.
-
Отчаяние и попытка апеллировать к мнимому родству: В этом крике — тщетная надежда, что язык семейных отношений, даже вымышленных, сможет пробить броню жестокости, где все другие аргументы уже не работают.
-
Детскость: её психика, сломленная болью и страхом, регрессирует к инфантильной модели поведения, где ребёнок ищет защиты у взрослого, даже если этот взрослый — монстр.
-
Психология унижения: Это публичная демонстрация капитуляции. Используя это обращение, она окончательно и добровольно признаёт его абсолютную власть над собой, включаясь в извращённую иерархию насильственной «семьи».
-
Контраст: Использование социально одобренной, бытовой формы обращения в ситуации тотального насилия, где все социальные нормы отменены. Это создаёт шокирующий диссонанс, между вежливостью обращения и жестокостью действий, подчёркивающий всю глубину её морального слома.
–
[^4] Цунь (寸) — традиционная китайская мера длины, равная одной десятой чи (尺). В эпоху Мин официальный строительный чи составлял приблизительно 32 см, соответственно, один цунь был равен примерно 3.2 см. Таким образом, два цуня — это около 6.4 см, дистанция, подчеркивающая унизительную и угрожающую близость. Эта мера широко использовалась в ремеслах и в быту.
Сообщение отредактировал DeJavu: Среда, 15 октября 2025, 18:46:48
Вход
Регистрация
Правила_Сообщества
0
Последние сообщения
Понедельник, 13 октября 2025, 23:14:03
Наверх
для окончательного решения. Может они просто невнимательно читали, что вполне возможно.
как ни парадоксально) Именно такого воздействия я и хотела добиться. Спасибо за отзыв. Мне это дорогого стоит.
