Туча.

Туча

Автор - Катрин

Песчаная земля играла на солнце, и ничто не бросало на нее тень: ни
ветвистые деревья, ни чугунные решетки, ни мраморные памятники...
Он лежал на кладбище, на нем лежала массивная могильная плита.
Придавленный тяжестью, он задыхался.
Открыв глаза, Майкл узнал нечеткий в ночи рисунок обоев, контур эстампа, понял,
что могильная плита лишь сон, и хотел глубоко глотнуть воздух, но вдох
вышел жалкий. Решил встать и пройти на кухню, где в холодильнике хранилась
недопитая бутылка мартини, но не смог и шевельнуться.
Страх, липкий, мокрый, похожий на мерзкое мелкое существо, извиваясь,
прополз по телу, скользнул внутрь, острым осколком застрял за ключицей.
Майкл лежал недвижим, словно был парализован или мертв. Сколько он так
пролежит? Минуты? Часы? Сутки? Без пищи, без воды, почти без воздуха.
Жили глаза, но как бы отдельно от него: сами, без его желания, прошлись по
обоям, скользнули по радиоприемнику на тумбочке,
задержались на скомканной в углу комнаты портьере - все блекло, глянул в
окно - звездно, лишь в верхнем правом углу, куда с трудом дотянулся взор,
как небрежная заплата на нарядной ткани, торчит край тучи.
Взгляд не доставал до будильника, но внутренний хронометр работал: с
момента пробуждения шла сороковая минута. Едва незримая стрелка закончила
сороковой круг, Майкл почувствовал, как слабеет давление воздуха. Осторожно,
прислушиваясь к себе, сел на кровати - внутри было спокойно. Осторожно
спустил ноги на коврик, и стопы привычно попали в шлепанцы - это был
добрый знак: жизнь, избежав опасности, вернулась в прежнее русло.
Не включая нигде света, чуть волоча ноги, прошел в кухню, открыл
холодильник, протянул руку - пальцы тут же ощутили бутылку:
добрый знак!
Горький вкус мартини и вовсе не ободрил его.
Он прошлепал обратно в спальню, подошел к окну, приоткрыл форточку -
приятная ночная прохлада поплыла в комнату. С опаской сделал большой вдох,
и свежий воздух свободно заполнил легкие.
Серое городское небо сплошь было усыпано звездами, лишь над крышей
соседнего дома зависла туча. Черная, плотная и объемная в центре, по краям
она ветшала, и, как поношенная одежда, вся была в бахроме. Бесчисленные ее
отростки, какие длинные и широкие, какие едва приметные, но все
заостренные и причудливо изогнутые воздушным потоком, тянулись к какой-то
одной точке против его окна.
Присев над кроватью, Майкл пошарил рукой, словно проверяя, не появилась ли на
постели опасность, затем сел на краешек, осторожно прилег на бок, не
спеша, поочередно уложил ноги, медленно повернулся на спину - он привык
спать на спине - и прислушался, как расслабляются мышцы. Лицо его отражало
сосредоточенность, деловитость и недовольство, что давно было его обычным
выражением, и лишь тревога, и даже, пожалуй, не тревога, а полное
углубление в себя, когда важны не внешние, а внутренние шорохи, одним
мазком меняло его облик.
Он лежал в той же позе, в какой застало его пробуждение, и глаза
по-прежнему жили своей, не его, волей и все возвращались к окну, словно
видели в туче нечто иное, чем скопление водяных капель. Майкл глянул на тучу
повнимательней и нашел, что она своей конфигурацией похожа на рваную рану;
вот и причина на бессознательном, так сказать, уровне, или на уровне
подсознания, теперь это модно.
С подушки видна была не вся туча, лишь край ее и отросток, крупный,
толстый, на конце как бы с набалдашником. Атмосфера жила своей стихией, и
отросток на глазах мельчал, светлел, растворялся.
С усилием, он отвел глаза от окна прочь, в глубину комнаты. Обычно Майкл не
придавал значения тому особому порядку в доме, который Никита называла
уютом, всем этим кашпо, подсвечникам, микрополкам, что, не имея никакого
практического применения, лишь собирали пыль, и ценил один порядок -
чистоту и прибранность, но сейчас уют вдруг оказался ему не то что
необходим, но желателен, как стакан горячего чаю в сырую погоду: от
привычной обстановки исходили покой и уверенность в завтрашнем
дне.
Уюта в его спальне не было: шторы, так и провисели всю ночь
в углу скомканными, как он оставил их вчера поутру. Не разобрал он и
постель.
С тоской подумалось о Никите: сейчас, когда она нужна ему, ее нет рядом.
И , скорее всего , не будет уже никогда.
Он ясно, как наяву, увидел Никиту, ее огромные голубые глаза, милую улыбку ,
неприбранные со сна волосы, представил, как бы она всполошилась, увидев нго
в таком состоянии. Она взбила бы ему подушку, а потом просто села рядом ...
И страх бы притих и не хватал нутро так цепко и безнаказанно.
Но её не было...
В нем родилось раздражение, вернее, раздражение в нем существовало
постоянно, но оно улеглось на время, притихло, а теперь забродило,
поднялось, как пена на теплом пиве. Он сумел, хотя не так это было просто ,
найти в себе силы , чтобы жить. Ради Адама. И ради неё....
Грудь сжало. Майкл настороженно прислушался к себе и опасливо вдохнул воздух.
К радости и отчасти к удивлению, тот вновь вошел в легкие свободно и
безболезненно.
Главное - не волноваться, - сказал себе, - никаких волнений, думать только
о нейтральном. Тут о чем ни подумай.
Еще этот сон... Он видел его не впервые. Нельзя сказать, что сон
преследовал его, но он видел его уже однажды. Или не однажды?
Глаза вновь скользнули по стене, задели потолок; в комнате едва заметно,
но посветлело, и в серости потолка проступила темная полоса .
Взгляд скользнул по сбитой в углу портьере, по тюлю и уперся в тучу. И та
посветлела, поблекла, словно бриджи от частой стирки, и отростки уже не
походили на наконечники стрел. Тот, что недавно был самым длинным, на
глазах растаял, исчез.
Майкл почувствовал себя здоровым, бодрым, уверенным в себе. Деятельным.
Глянул на часы. Нет и пяти. Столь рано ему не приходилось подниматься со
времён службы в "отделе"
"Отдел"! ну конечно... Он проснулся ночью от удушья. Тот самый сон... Лежал,
придавленный болью в груди. И трезвая, спокойная мысль: ну вот и все. Много лет
он жил среди смерти, и каждый день мог быть его последним днем, но именно
в тот миг он прочувствовал промозглый вкус слова: конец. И все же мысль,
что он умирает, более чем страшна, была нелепа. И несправедлива. На войне
не погибнуть, а умереть.
Он смотрел на чужое небо, где и звезды казались чужими, и вдруг осознал,
что видит тучу, черную, грозовую, нелепую по форме, всю в лохмотьях,
словно ее только что прошило снарядом. Неужели под утро пойдет дождь? И
будет прохлада, свежесть... Но под утро его разбудили минометы, и он
напрочь забыл о туче.
Майкл неприязненно глянул в окно: точно такая же? Но тучи за окном уже не
было, лишь крохотный шарик неправильной формы все еще серел на горизонте.
А ведь он видел эту тучу зимой...
Огонь в камине погас. Майкл вновь видел пыльное ущелье, траву, опаленную солнцем
и огнем.
Он вновь был сродни котенку, грязному, злобному и беззащитному. Незримый
хозяин держал его за шиворот, прикидывая, куда швырнуть: в огонь? в
пропасть? в траву? И одно неудержимое желание сжигало все мысли и чувства
- выбраться из этого кошмара; и, не глядя ни под ноги, ни по сторонам, он
шел напролом: если ты сам себя не спасешь, о тебе не позаботится никто.
Во сне его придавила могильная плита. Морозной ночью он лежал на горячем
песке и задыхался.
Майкл вышел на балкон. Жадно, как стакан воды, глотнул
холодный воздух. Над заснеженным городом огромным шатром стояло звездное
небо, лишь прямо против его крыльца висела туча, черная, драная. Она
притягивала взор. Но студеный воздух проник под свитер, и он поспешно
шагнул в дом. И забыл о туче.
Он настороженно посмотрел в окно: еще один приступ ему не пережить. И
вздохнул расслабленно: тучи не было.
Тут он подумал, что ночью тучи не видны. Лишь отсутствие звезд говорит об
облачности.
Но он видел тучу! Она была объемна и полна черного света. Когда же он
увидал ее впервые?..
Огромные металлические дведи , длинный коридор и мёртвая тишина ,
Ощущение смерти и безнадёжности. "Первый отдел" ....
Майкл лежал на кровати, и не мог ни подняться, ни повернуть голову, ни
окликнуть Никиту. Она спала рядом безмятежно. В те дни она спала еще
безмятежно.
Он быстро пришел в себя. Встал, прошел на кухню, выпил воды...
Туча? Нет, не вспомнить. Вряд ли он смотрел в окно. А если и посмотрел -
дождь в том городишке мог идти неделями.
Майкл вновь глянул в окно. Туча за окном растаяла, словно кусок рафинада в
чашке горячего чаю, лишь одна твердая крошка еще темнела на горизонте.
Тут ему показалось, что крупинка едва заметно, но увеличилась.
Устали глаза, обман зрения, - хотелось ему верить, но кристалл медленно и
неуклонно рос, приближался и становился похож на рваную рану.


Она отняла руки от заплаканного лица. Солнце сияло по-прежнему, но свет
его уже не заполнял комнату, а лишь косым лучом лежал на полу у балконной
двери. Краски комнаты пожухли, как в первые минуты сумерек, когда солнце,
уйдя за горизонт, продолжает освещать землю из глубин мироздания.
И все-таки, как душно, - она вздохнула. В знойные июльские дни сердце все
чаще напоминало о себе. И все чаще думалось о возможно недалеком конце. И
жизнь казалась чередой потерь, утрат и обид. И почему-то - такая
нелепость! - вспоминалась всякая мелочь, и непременно последней всплывает
обида, мелкая, давняя, но такая горькая, словно, лежа годами на дне души,
впитала в себя осадок поздних обид.
...Длинный автобус, с урчанием трогаясь с места, тут же вновь надолго
замирает в автомобильной толчее. Пассажиры, тесно прижатые друг к другу,
изнывают от духоты.
Никите стало дурно, но тут - О, Чудо! - кто-то встал, начал протискиваться к
выходу, людская масса качнулась, и она оказалась на сиденье.
И привычно ушла в свои мысли: там пахло детской кожицей, пеленками,
распашонками, кремом, прохладой летнего утра, чистой зеленью красивой
лужайки. Там беззаботно смеялся маленький мальчик...
Окрик, злой и властный: "А ну встань! Пусть сядет пожилая женщина", -
ударил ее наотмашь; она поднялась, покорно и бездумно, и сын испуганно
забился в ожидании толчков и ударов.
Подтянутый офицер отвернулся к заднему стеклу прежде, чем она успела
взглянуть на него, и она не увидала его глаз.
До конца пути офицер смотрел в грязное стекло, неотрывно и пристально,
словно там, в скоплении одних и тех же машин, что битый час вслед за
автобусом ползли по пыльной дороге, было нечто безумно интересное. А на нее
исподлобья, стараясь держать на лице строгость и негодование, посматривал
его сын, отрок лет тринадцати.
Никите хотелось отойти от них, но, сдавленная со всех сторон людьми, она и
спиной повернуться к ним не сумела, так и стояла под судным взором юнца.
Никита старалась уйти в свои мысли, но взгляд, против воли, вновь и вновь
тянулся к профилю офицера.
Неужели он не видит, что я беременна? - думала она. - Ну как можно не
видеть.
Я никогда не сажусь в автобусе, - мысленно убеждала она профиль. - Ну если
только в нем совсем мало народу и много свободных мест. Но я всегда встаю,
если заходит пожилой человек или женщина с ребенком, или беременная
женщина. Но ведь сегодня я - беременная женщина. И мне страшно за
мальчика. И у меня очень болят ноги.
...Легким движением Никита смахнула новые слезы и постаралась рассмеяться:
"Господи! Сколько лет прошло, нашла о чем помнить. Наверное, он понял, что
беременна, когда встала, вот и смотрел, не отрываясь, в окно".
Она закрыла балконную дверь, расправила тюль: не успеет спасть жара, тут
комары.
Она плакала крайне редко, горе ее замораживало, но иногда - рыдала. Как в
тот вечер, когда, вернулась с очередного задания.
Никита стояла в коридоре у холодной стенки и думала отрешенно, что больше
не сможет выдерживать весь этот кошмар в одиночестве.
Потом она сидела в "поднебесье". Голова разрывалась на части и Никита
вздрагивала от настырного звука динамика, капризного дребезжания телефона ...
И когда в кабинет вошёл Вальтер ,она шагнула к нему, упала лицом на грудь и разрыдалась.
Война шла в чужой стране, но почему-то это была их война. Война странная:
ее как бы и не было вовсе, ни сводок с фронта, ни правительственных
сообщений, лишь шепот.
И этой зимой мир вновь посерел: военные действия в Литве. Кровь, смерть,
проклятия. Растерянные и злые лица русских ребят в тяжелой солдатской
робе. И дикое телешоу этого вечного мальчика. И музыкальный визг по всем
программам..
И сегодня она проснулась чуть свет, и первая мысль: снова в мире война, и
сейчас, в эту минуту кто-то в небе нажимает на гашетку, и сердечко ребенка
разрывается от страха и обиды на миг раньше, чем тельце его разрывает
бомба.
Она включила приемник - и вновь по всем программам гремит музыка. - Мама,
- тихо сказал сын, - мама, не плачь....
Она была одна. Вокруг - куда ни оглянись - серая стена. Мир принадлежит
им, наглым, холодным.
Она отчетливо почувствовала запах гари и бензина. Увидела спинку сиденья,
драный дерматин, клочья серой ваты. Ржавый компостер. И холодный профиль
на фоне грязного стекла.
Он - незаурядный офицер, что орал на солдат. Он - символ, Зло - преследовал ее всю жизнь.
И мир вновь стал черен. И Никита вновь заплакала. Она плакала о сыне, который
жил во всём этом кошмаре. О Майкле, что жил лишь в ее памяти, плакала о
солдатах, сгинувших в чужих землях, об их серых от горя
матерях, плакала от жалости ко всем обездоленным и несчастным и о той
девушке в автобусе , которая была совсем одна и от того , что не могла ничего
предотвратить.
Она плакала, и мир медленно светлел, и вновь в нем появлялись и любовь, и
красота, и зло отодвигалось и собиралось в черную тучу, похожую... Трудно
сказать, что могла напомнить ей та туча. Она никогда ее не видела. Она
плакала, по-детски ткнувшись лицом в ладони, а когда опускала руки и
смотрела в окно, туча была уже за горизонтом и небосвод был чист и ясен.